ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ

Газета "Калининградкая правда" №139
Елена Александрова

Подавляющее большинство ныне живущих на планете людей не помнят ужасов фашизма. Для них газовые камеры Освенцима, пылающая Хатынь, голодная смерть детей, женщин и стариков Ленинграда — сухие строчки учебников. Цинично, но психологически верно заметил Иосиф Сталин: «Смерть одного человека — трагедия, миллионов — статистика». Так уж устроен человек: адекватно реагировать на боль, ужас, гибель великого множества собратьев он не способен: если бы наша психика не ставила «барьеров», мы просто умерли бы от эмоционального шока...

А потому безотказным приёмом искусства издавна является показ трагедии миллионов через судьбу одного, «выхваченного из толпы», героя. В этом случае «облиться слезами над вымыслом» — проще и естественней. Этот приём и использует известный польский драматург Ингмар Вилквист в пьесе «Ночь Гельвера», поставленной Королёвским драматическим театром.

На сцене все полтора часа действия спектакля, обозначенного в афише как «история одной ночи», только двое — он и она, Гельвер и Карла. Впрочем, завязка сюжета бесконечно далека от банально-романтичной, несмотря на то что эти два человека, безусловно, очень любят друг друга. Просто Карла — что-то вроде приёмной матери для Гельвера, практически своего ровесника, слабоумного, с большим отставанием в развитии. В свои тридцать он видит мир глазами то пятилетнего, то десятилетнего мальчика, любит играть в солдатики и с удручающей непосредственностью рассказывает о том, чему был свидетелем. А видит он вещи страшные: в Германии только что пришли к власти национал-социалисты, на улице пылает костёл и маленькие магазинчики, где только вчера они с Карлой, мило болтая с хозяевами, выбирали продукты. Из соседнего дома разъярённые подонки вытаскивают «старых Вильдов, у которых маленький внучок Тадя, тот, что так смешно смеётся». И знакомый Гельвера, которым он так восхищается, потому что «Гильберт подарил ему флаг, значок и фуражку и говорит, что из него ещё выйдет лихой солдат» — так вот, этот подонок хватает еврейского малыша за ноги и бьёт головой о стенку... Потому что, как объясняет Гильберт, «есть люди, а есть — сволочи»... И бедный душевнобольной, попав под влияние нациста, исступлённо выкрикивает: «Сволочи, сволочи!», врубает на полную мощь военные марши, третирует Карлу требованием учить строевые команды и сборами «в лагерь». Вся грязь и подлость, весь ужас происходящего — всё, что запомнил бы, но постеснялся воспроизвести даже несмышлёный ребёнок, льётся с уст бедняги, не ведающего, что он творит... Гельвер даже пытается «муштровать» приёмную мать, и, глядя на этого плотно сбитого, физически сильного малого, пугаешься за Карлу, хрупкую, ещё молодую, но очень сильно побитую жизнью женщину...

Когда-то судьба улыбалась ей: она была замужем за человеком, которого любила и который любил её, у них был домик, садик и простое, безмятежное счастье. Всё обрушилось в момент, когда Карла родила дочь. Девочка появилась на свет с врождёнными уродствами и «была похожа на маленькую обезьянку». Муж отворачивался от младенца со словами: «Это не может быть мой ребёнок!», да и сама мать, как ни старалась, не могла полюбить дочь. А та кричала, истошно кричала день и ночь... И однажды, когда муж, не выдержав, бросился из дома вон, Карла взяла младенца и отнесла в приют, оставила у входа. Наутро мужчина вернулся, сказал, что многое понял, просит простить его и что они теперь будут очень-очень любить «свою обезьянку»... Несчастная женщина кинулась в приют, но ребёнка ей не отдали, и невозможно было выяснить, что с ним стало... Муж отрёкся от Карлы, она долго искала дочь, но та, по-видимому, погибла... И тогда женщина решила забрать из приюта Гельвера, который обратился к ней с типичным детдомовским вопросом: «Ты моя мама?» Так они и живут — скромно, незаметно, и лишь изредка наведываются в клинику, где Гельвер должен «правильно отвечать на вопросы, чтобы не попасть назад, в приют». Конечно, от женщины требуется поистине христианское терпение, и всё же эта размеренная жизнь — не прежнее полное одиночество.

Однако «век-волкодав» врывается в скромное жилище вместе с криками разнузданной толпы, звуками выстрелов, воем сирен и лаем овчарок. Идёт борьба за «чистоту арийской расы». Карла понимает, что Гельвера, как и всех окрестных «дурачков» и инвалидов, ждут издевательства и мучительная смерть. Она делает попытку отправить беднягу подальше от обезумевшего города, в деревню. Но и это не удаётся: тот же Гильберт узнаёт на вокзале «кретина» и бросает в грузовик, переполненный другими убогими. Гельвер смог убежать, но Карла знает: не сегодня вечером, так завтра утром за ним придут... И решает отравить своего подопечного, причём смертельную дозу таблеток он, по её просьбе, послушно пьёт сам, не желая огорчать «маму»...

Собственно, пересказывать сюжет спектакля — не лучший тон. Но как иначе объяснить, какая психологическая нагрузка ложится и на молодых актёров (Алексея Чёрного и Екатерину Катюхину), и на зрителей, наблюдающих за трагедией с расстояния вытянутой руки (по замыслу режиссёра Андрея Крючкова, зрительские места — не более 50 — располагаются прямо на сцене). Это даёт острый эффект присутствия в бедной немецкой квартирке 30-х со скудной мебелью и окном, периодически окрашивающимся заревом пожаров. Оба актёра играют замечательно: всё время спектакля проходит «на нерве», безоговорочно веришь и в слабоумие героя, и в бесконечное терпение и женскую драму героини. Зрители сопереживают героям так, что к середине спектакля почти видимым становится окутывающее зал мощное энергетическое поле. Над «гудящей» от напряжения сценой повисли незаданные, но явственные вопросы: «Почему люди, сбиваясь в толпу, так легко превращаются в нелюдей? Как допускает Бог мучения и смерть невинных, почему даёт силу и власть недочеловекам?»
Спектакль, безусловно, шоковый, смотреть его почти так же трудно, как и играть. Но раз в России (в России!) практически легально действуют фашистские молодёжные формирования, в подмосковных лесах работают лагеря для подготовки боевиков-скинхедов, а в родном Королёве проходят несанкционированные митинги экстремистски настроенных националистических партий, может, обществу необходим шок? Может, кого-то из молодых поход в театр излечит от вожделения, с которым иные тинейджеры поглядывают на «крутые прикиды» и боевую выправку «скинов»? Или — сценическое действо разбудит в них генетическую память об ужасах фашизма, сидящую «в крови» практически каждого жителя нашей страны?

Мне кажется, «Ночь Гельвера» стоит показать старшеклассникам всех королёвских школ, учащимся училищ, студентам. В этом случае я — за шоковую терапию.